I
Тяжелый труд, от которого я отвык, сгибает спину в дугу, подставляет выю злому ярму. Кудахчущие хозяева, надменно взирающие с высоты своего чванства, рассадник гегемонов снова передо мной, на ладони феерической сцены с софитами и занавесом, в гриме и поту. Они все равно выше нас и играют свою трагедию, ломают фарс, чтобы я верил в этот ублюдочный театр, мюзикл-макабр, в котором зрители крошатся и расслаиваются под прицельным огнем актеров.
Билеты стоили баснословно дорого, а та женщина, для которой я организовывал вечер, оказалась актрисой на сцене, и билет пропал даром. Я не мог отделаться от мысли об этом половину представления.
С другой стороны, рассуждал я, пока на сцене содом и крики жертв расцветали пышным цветом, пуская в первые ряды струйки крови или, что то же самое, из первых рядов пуская струйки крови, ее набралось уже на речку, на грязное болотце, на разбившуюся трехлитровую банку варенья на кафеле домика Карлсона, с другой стороны, присутствие рядом со мной постороннего человека меня бы тяготило. К тому же мест, свободных от бренных тел, кругом и так достаточно. Можно и просто сказать, что их полно. Зал, в общем-то, пуст, а в первых рядах нет ни одного живого существа.
Я думаю, что все дело в особом расположении софитов. Все время создается впечатление, что они направлены на тебя, как портрет предка пристально глядит, где бы ты ни находился в комнате, так что всегда отводишь глаза, стараешься не смотреть на него, но все без толку. С софитами еще сложнее, потому что ты прикован к тому месту, которое занял согласно купленному билету, и слепящий свет вокруг навязчив цыганской толпой. Не всем это нравится, хотя я и не исключаю, что другие ловят в этом свой извращенный, свой отвратительный пошлой гнусностью кайф, позорный, как тысяча чертей.
Я все же смотрю этот спектакль на сцене драматического театра из-за женщины, так подло подставившей меня с билетом. Я хочу дождаться той эпизодической роли, которую она изучала и репетировала полгода в своем подмосковном поместье на истринских ривьерах, болотистых джунглях Шатуры, в ревущих сороковых Домодедова, на полюсе мира под Икшей, в трех соснах Быкова, где в тернистых буераках играют брачные игры носороги и обезумевшие от страсти самцы так же верно нарушают уличное движение, как и то, что десница бога здесь показала своему пасынку святую дулю, о чем есть соответствующая запись в музее Новоиерусалимского монастыря, являющаяся объектом поклонения многочисленных туристов. Они загодя выстраиваются на шоссе в шеренги причудливой формы и, оглашая утренний городок воплями, на коленях ползут в ризницу, где пытаются причаститься ноги обезумевшего от страха священника.
Женщина в такие моменты жалуется на одолевающие ее мигрени и вновь и вновь пытается вспомнить свою реплику в готовящемся спектакле. Она проклинает туристов, и однажды вылила на их спины потоки брани, что привело к штрафам за нарушенный порядок и членовредительство. Дымящаяся лава бранных слов прожгла тонкий покров ранимой психики иностранцев. Они стали жаловаться на сломанные фотоаппараты и раскуроченные записные книжки для автографов, где то или иное слово прожгло не шуточных размеров дыру на самом важном месте. Впрочем, это касается только тех туристов, что еще и фанаты. Таких же в толпе, собравшейся под окнами женщины, было большинство, так что даже у меня, человека, настроенного весьма скептически и прямо-таки едко насмешливого, чья слюна ядовитей, чем у Папы Римского, закралось подозрение, что женщину донимают ее восторженные поклонники. Но быстро стало понятно, что восторгом здесь и не пахнет.
Наоборот, скопившиеся кретины были настроены куда как враждебно. Они даже разорвали на тряпки щеночка соседей, несмотря на все мольбы о пощаде. Следовало бы вызвать милицию, но было очевидно, что туристы все же основная статья дохода области. Здесь не может быть тех двух мнений, которые возникают одновременно с третьим. Не питала иллюзий и женщина. Она, правда, благосклонно согласилась сфотографироваться с типами, выглядевшими куда как подозрительно, но потом сослалась на занятость и плотный график репетиций и удалилась в закрытое помещение дома под несмолкающие аплодисменты разгоряченной публики.
Горячность эта проистекала из не совсем обычных обстоятельств. Дело в том, что местные виноделы, стремясь привлечь к своей продукции как можно больше придурков и доверчивых идиотов с капающей изо рта слюной, раз в некоторое время стали проводить нечто вроде праздника, мрачного ритуала с пляской вокруг оскверненных тел покойников, сопровождаемой фейерверком, маскарадом, хлопушками, легким пищеварением и хорошим настроением. В любое время дня и ночи чудовищные эти игрища, затягивавшиеся подчас на сутки и больше, приводили к тяжелым обморокам, похмелью и пляске Альцгеймера на бледных руках толпы, а черные круги под глазами безошибочно указывали на праздного человека, уличая его в праздности и тунеядстве. Женщина точно так же не любила празднично одетую праздно шатающуюся толпу своих поклонников, этих прихвостней присвоенной славы, как и органы правопорядка, потому соглашалась плясать и макабрически выделывать непристойные па на могилах предков, лишь отчасти, не полностью отдавая им сердце свое и душу.
Сердце и душа этого святого человека всегда принадлежали театру. Сколько бы я ни старался думать об этом, у меня никогда не получалось. Как можно вопрошал я себя родиться и умереть с сердцем и душой, преданными театру. Это не умещалось в моей голове. Это было выше всякого разумения и традиционно списывалось на ту черту характера, заставляющую женщин быстро раскрывать и складывать веер, а мужчин смущенно теребить перчатки, готовые в любую минуту полететь в подлую харю обидчика.
Так или иначе женщина всякий раз закатывала безобразную истерику, если ее что-то отвлекало от особого театрального настроя, когда, как она говорила, ей садистски перекрывают особый театральный воздух и не дают дышать атмосферой Чехова, Станиславского, Мейерхольда и Немировича-Данченко. Все эти мужчины так же вошли в ее жизнь, как и волнующаяся, кипучая и восторженная публика партера, встававшая перед глазами женщины каждый раз, как она запоминала очередную реплику ее эпизодической роли в бессмертном творении великого режиссера. Это было хорошо заметно в ее маслянистом взгляде. К тому же она не брезговала выпивкой и наркотиками для создания нужного настроения, а в такие моменты мысли не задерживаются на ее остром язычке, от которого приходили в трепет многие уважаемые тузы театральной кодлы.
II
Она поправляет локон, вьющийся по ее лицу, в нужном ракурсе. Это оттеняет ее роль на сцене. Нужно также правильно поставить свет, и этим занимаются все домашние. Если лампа вдруг не зажглась или стоит неправильно, то на домочадца обрушиваются волны истерики и дурного настроения. Это трудно занять себя столь любимой ролью до такой степени, чтобы на это обратили внимание даже соседи. Они выключают свои насиженные телевизоры и идут смотреть представление. Их лица гроздьями свисают из приоткрытой входной двери. Кое-где даже возникают книжки для автографов.
Женщина делает вид, что этого не видит. Нельзя отпускать из виду, если кто-то все же проявляет повышенное внимание к уважаемому телу. В конце концов, жизнь коротка, и телу хочется досадить как можно большему числу обывателей и побеспокоить тех, кому в силу каких-то причин досадить не удается или не хочется. Соседи же в этом смысле настолько благодарная публика, что смотрят на представление сами и подзывают мента, чтобы сделать ему приятное, подмахнуть то иль это, так сказать, и женщина знает это так же точно, как и то, что мент является ее тайным воздыхателем, традиционно мнущим головной убор в случае с ментом это фуражка на входе. Вот и на этот раз она позволяет ему сыграть в сексуальные игры с садистским оттенком и подставляет руки для наручников.
— Ах, говорит она, не мешайте мне выучить роль. Моя репетиция осложняется домашними неурядицами. Пройдемте в помещение, где нам никто не мешает, и мент, красный от волнения, не в состоянии ее ослушаться.
Так соседи узнают, что им нечего больше смотреть. Они расходятся к насиженным телевизорам и поглощают информацию со звуком поглощаемой пищи.
Помещение, в котором вершатся грязные непотребства, содом и разврат, высокий храм порядка, туалетное очко надзирающего органа, мимо которого с благоговением и опаской проходят обыватели, мало сказать, шмыгают маленькими крабиками на пляже, чтобы стремительно нырнуть в норку подходящего подъезда, это вместилище грязи и порока находится в глуши на окраине черного города, на черной улице в черной, страшно черной и грязной подворотне, куда не ступала нога человека. Там женщина продолжает свой концерт, оглашая криком и визгами, истеричными фонтанами слюны расцвечивая неказистую жизнь подмосковных автомехаников. Собравшаяся на концерт публика в униформе трепещет перед примой сцены, которая чувствует будоражащий прилив адреналина в их черепных коробках, неясные побуждения, стесняющие грудь. В прошлый раз в похожей ситуации офицер с криком «не могу молчать!» гигантским прыжком с кресла в пятом ряду настиг ее и принялся душить прямо на сцене. Его еле оттащили от конвульсивно дергавшегося тела женщины за ногу. Позже он на себя написал протокол, вынес по делу судебное решение и приговорил к высшей мере наказания расстрелу. Это был последний позорный шаг в череде позорных шагов, попирающих офицерскую честь, вытирающих ноги о чистое имя милиционера и принцип субординации, доводящих офицера, достойного отца двух детей и мужа одной канарейки, до скотского состояния убогого выродка и ограниченного уебана, на которого с омерзением смотрят его сослуживцы. Впрочем, это не мешает им иметь свой гешефт от практики взимания мзды с отвратительных выродков выродившегося рода человеческого, доведенного до ручки, до точки, до полного пиздеца отдельными отмороженными личностями и всем сбродом скопом, чтобы без зазрения совести бить, рвать зубами и тиранить давлением и массой физические тела, в силу скорбной земной юдоли оказавшиеся их трусливыми и гнойными жертвами.
Что до женщины, то она не скоро пришла в себя после того злополучного нападения. Главным образом, по ее словам, в силу того, что она невольно сделала сиротами двух детей. На канарейку, опять же по ее исключительно словам, ей насрать. Что она и не преминула продемонстрировать со свойственной невинности непосредственностью. Подобные шаги, конечно, не прибавляют поклонников, а умножают их на два, на четыре, на шесть и шестьдесят шесть, и женщина, чьим разумом руководствуется расчет, это знает, так же как и то, что домочадцы ее простят и закроют глаза на все прочие хулиганские выходки и пьяный дебош с битьем посуды, к которому она была склонна с младых ногтей. Достаточно взглянуть на ее руки в ссадинах, кровоподтеках, а также шрамах, которые ей подарил, оставил на память ехидный прошлый супруг, шпион и медиамагнат, поражающий собеседников знанием множества иностранных языков и изысканностью манер. Он так грациозно обычно держал вилку и нож, что оставалось только расписаться в невежестве в этом вопросе, хоть бы ты и выучился некогда с грехом пополам орудовать этими предметами за столом. Все познается в сравнении! Особенно с этим человеком, который помимо всего прочего так изысканно одевался, что женщины неминуемо кончали на светских раутах, а мужчины багровели от злости и зеленели от стыда одновременно, сознавая свое убожество и нищебродство по сравнению с этим денди, красавцем, оказывающим знаки внимания их женщинам. Тем это льстило, тогда как мужчины вынуждены были лишь беззубо зубоскалить по этому незамысловатому поводу.
Женщина обрела в красавце-муже свиноподобную тварь, бесконечно жрущую, чавкающую и испражняющуюся под себя. Женщина не знала о тайной страсти ее супруга, доводящей подчас его до скотского состояния и свидетельствующей о несомненном безумии. Это гастрономия. Магнат, страшная прожорливая свинья, хряк с ослиными причиндалами, оказался гурманом. Женщина с содроганием видела, как он пожирает очередную порцию дорогой еды, пищи, пахнущей ароматами пряностей Востока и чеснока Севера, распространяющей тончайшие ароматы итальянской пасты и средиземноморских фруктов моря. Мало того, любую самую изысканную еду это чмо заливало в глотку отборнейшими винами, дорогими коньяками и водками, прозрачными, как слеза невинной жертвы аборта. Женщина с отвращением отворачивалась, чтобы не видеть это зрелище, и думала о сексуальных отношениях между супругами, как о скотоложстве. Это, по правде, и поддерживало в ней силы для сохранения брака, возбуждая ее похоть, не знающую пределов. Она набрасывалась на тушу дражайшего супруга и ночами напролет насиловала ее, оглашая оргазмами мрачную округу в черном лесу, который окружал особняк медиамагната.
Тяжелое соседство было в тягость не только прислуге этой блистательной четы, но и егерям в лесу, и диким животным, и запоздалым путникам. Последние и вовсе жаловались в подконтрольные медиамагнату периодические издания о странных явлениях, происходящих ночами в лесу, о трупах, встречающихся на тропинках. Все эти люди и звери по неизвестной причине скончались от разрыва сердца, отчего лес получил название Дубрава Разбившихся Сердец. Но и этого мало. Вскоре было замечено, что из дубравы начался массовый исход сов, и наводнившие лес мыши стали держать в страхе людей и зверей и совершать грабительские набеги на деревни в округе. Местная власть опустила в растерянности руки и разразившийся политический кризис оказался в конечном счете на руку тому же медиамагнату, прикормившему помимо женщины партию зеленых, которая и пришла к власти. Впрочем мышей от этого не убавилось. Наоборот, они уже сами стали претендовать на место в законодательном собрании и даже прогрызли для этого лаз в углу. Когда же сделалось очевидным, что налицо столкновение интересов, магнат быстро спровадил женщину, прикинувшись гомосексуалистом, но прежде придрался к тому, что она плохо готовит и едва не зарезал насовсем ножом. Справедливости ради, в его действиях была своя недоступная никому больше логика, так как женщина действительно не умела готовить и даже не пыталась это делать в доме у магната. Единственное, что она умела делать помимо исступленной ебли и высокохудожественных истерик, регулярно закатываемых прислуге и домочадцам, это мыть полы, наводить идеальный порядок, прясть, вести хозяйственную документацию, торговаться с продавцами, боксировать на ринге и нянчиться с детьми. Кроме того, она выучилась на стенографистку и на конкурсе скорописи заняла первое место. И, конечно, женщина не оставляла надежд на продолжение своей актерской карьеры.
Поскольку она была уверена, что ее подсиживают конкурентки, она прошла курсы джиу-джитсу и парой приемов вырубила двух из трех конкуренток, собравшихся в темном переулке, чтобы ограбить, изувечить и опустить ее. Но главное они настаивали, чтобы женщина завязала с актерским мастерством. Вот этого, как оказалось, говорить не стоило. Женщина была готова снести ограбление, увечья и опущение, причем последнее особенно, но святого трогать не следовало. Две конкурентки рухнули на асфальт, как подкошенные. Третьей же удалось скрыться в мерседесе театральной мафии, так некстати вынырнувшем из-за угла, словно только и делал, что ждал подходящего момента.
О двух конкурентках мафии пришлось, конечно, быстро забыть, поскольку женщина затолкала их бездыханные тела в почтовый ящик министерства культуры через щель для писем. Впоследствии она соглашалась, что, возможно, делать этого не стоило, но никто не станет возражать, что путь актера труден, усеян трупами и дымится кровью врагов. А уж сколько блядства и подлости в нем заключено, знают только сами театральные актеры и те, кто удосужился прочесть их объемные мемуары.
III
Женщина так же занималась сочинением воспоминаний. Для этого надо было убедиться, что у нее уйма свободного времени и нет ролей в спектаклях, свалившихся так некстати. К сожалению, одна роль все же, действительно, в самом деле, увы, свалилась, и женщине пришлось хамски нагрубить режиссеру, интеллигентному старичку в очках и вьющейся шевелюре, чем-то похожему на Бетховена, главным образом, полным отсутствием слуха, как любили злословить перед ним, улыбаясь, его коллеги. Поэтому мало того что в его спектаклях вместо музыкального сопровождения творилась форменная какофония, так еще и актеры не гнушались подлостью и во время представления обливали режиссера помоями, рассказывали оторопевшему зрителю о том, каков режиссер в постели и какие махинации с ценными бумагами он проворачивает в свободное от полета воображения и трудовых будней на подмостках время.
Между прочим, как можно было узнать из одного спича разошедшихся гнусных тварей, все еще по привычке называющих себя актерами, режиссер единолично своими руками способствовал банкротству процветающей фирмы своего зятя за то, что тот уклонился от его грязных домогательств. Зять, таким образом, остался без денег в кармане и пошел по миру, а его жена, дочь режиссера, не привыкшая побираться и бить в зубы товарок по скорбной занятости, подвыпивших и потому развязных и наглых, сошла с ума, что, конечно же, не способствовало стабилизации финансового положения зятя режиссера.
Актер, поведавший эту историю со сцены, тупой самодовольный недоумок, совершенно случайно выбивший себе роль Гамлета в спектакле режиссера, используя при этом приемы развязных товарок дочери режиссера, поносил режиссера, держа в руке череп Йорика и закатывая глаза долу, от чего зрители буквально сползали с кресел от смеха и режиссеру поступило предложение заняться мюзиклами. За новое для себя дело режиссер взялся мертвой хваткой цепного пса режима. Со свойственной его роду потомственных волкодавов расторопностью он взорвал устоявшийся тихий омут милых представлений для семейного времяпрепровождения обывателей смелым экспериментом при помощи суровой авангардистской выучки. Обыватели, увидевшие новый шедевр маэстро, прошедшие сквозь этот ад, терзавший на протяжении пяти часов тут надо уточнить, что выходы до окончания спектакля были тщательно задраены, их слух и зрение, а также обоняние, поскольку от пируэтов сюжета и метания контрапунктов, перепада темпа и смены тональности актеры обильно потели, покидали зал, проклиная режиссера на чем свет стоит. Каково же было их изумление, когда на следующий день продажная пресса раструбила о торжестве возвышенного искусства в лице лично маэстро и его гениального произведения в частности, но, поскольку рецензент тонко польстил зрителю за приобщение к сакральному таинству, переворачивающему устоявшийся жанр мюзикла с ног на голову и подающемуся в виде серьезного произведения, претендующего на звание лучшего культурного события года по версии журнала «Форбс», что означало, что в проект вложены серьезные инвестиции и с акций зрители получат приличные проценты, то все встало на свои места. Серьезные люди занялись серьезным делом, приличествующим их животам, серьезным, как тысяча чертей, и круглым, как тот воздушный шар, что взвился над парижской промышленной выставкой, торжествуя победу денег над тупым времяпрепровождением дома за сочинением дебильных романов о судьбе недалеких умом кретинов с туманом в глазах.
Это последнее обстоятельство, как бы олицетворявшее в маэстро стремление угодить быдлу и мещанству, самодовольству жвачных дебильных животных, которыми на самом деле являются зрители, эта увешанная бижутерией публика, в тупом непонимании вылупившаяся на актеров, чрезвычайно бесило женщину, особенно теперь, когда она приступила к сочинению воспоминаний, выдуманных от начала до конца. Поскольку в них не было ни слова правды, а предполагавшаяся мораль была продана за баснословную сумму инвесторам, которые взялись таким образом платить женщине ее вынужденный отпуск, по правде, маэстро сам выгнал женщину из спектакля, как только узнал, что от нового проекта ему не перепадет ни шиша, он был уверен, что в воспоминаниях этой выскочки, мерзкой бляди, которая, отсвечивая на сцене, одним своим пугающим видом портит каждый его гениальный спектакль, его фигура займет серьезное, едва ли не главенствующее место, приводя в восхищение моралистов и учителей жизни всех родов и вероисповеданий, сухих старых дев и сумасшедших попов, подрастающего поколения дрочеров от искусства и совсем юных онанистов, только проходящих школу лизоблюдства и копрофагии. По этой причине маэстро загодя ходил в тщательно отутюженных сорочках и принимал величественные позы, даже находясь в одиночестве, так как резонно предполагал, что за ним могут подсматривать. Особенно это касается нервической особы женщины, поэтому он уволил ее из спектакля, мотивировав это тем, что она не должна отвлекаться ни на что другое, кроме сочинения воспоминаний, главным героем которых маэстро, по его крайнему рассуждению, и должен был стать. Более того, он догадывался, что женщине в ее работе пригодятся его дневники и любовные письма, которые он рассылал всем актерам независимо от их пола в пору своей прыщавой юности, ударной зрелости и мудрой старости, а также маразматической дряхлости, в которую, как он признался женщине, он впадал время от времени, чрезмерно увлекаясь рукоблудием. Когда женщина усомнилась в столь мощном воздействии рукодельной любви, маэстро парировал тем, что может написать целое руководство по воздушному сексу, в котором достиг поистине совершенства. Более того, поведал он женщине, известны практики доведения до самоубийства посредством слишком частого передергивания затвора. Кровь, приливавшая при этом к прибору, отливала от всех остальных органов, и человек умирал от обескровливания.
Стоит ли говорить, что женщина загнала секреты старого маразматика, этого благородного человека, полного возвышенных дум и феерических прозрений, порядочного семьянина и скотины, за баснословные по тем временам деньги и молва о маэстро разнеслась далеко за пределы узкого круга ценителей театра. К счастью, режиссер был глух как пробка и ничего не слышал. Выходка женщины сошла ей с рук, а маэстро остался пребывать в блаженном идиотском неведении о судьбе своего гениального прозрения относительно самоубийства собственным хуем.
Ходили также слухи и женщина пишет в своих воспоминаниях, что лично приложила руку к их распространению, что маэстро собственноручно неоднократно пытался свести счеты с жизнью. Несколько раз его буквально вынимали из эротических грез в реанимационном отделении, но, как он сам признавался при конфиденциальных встречах с женщиной на съемной квартире в черном квартале задрипанного подмосковного гнилого и отвратительно грязного городка, привольно раскинувшегося среди убогих красот среднерусской возвышенности, от последней смертельной фрикции его удерживала озабоченность судьбами подрастающего молодого поколения престарелых дрочеров, аутичных перестарков, ценящих в любви прежде всего одиночество и сосредоточенность на возвышенных мыслях о благе и его благотворном влиянии на благополучие. Та катастрофическая картина, которая открывалась взору маэстро на пике самоубийственной страсти, наполняла его решимостью нарушить злокозненный ход вещей, спасти единицы людей от зева геенны огненной, которая уже разевает пасть в томной зевоте, предвкушая сладостный ужин из людского киселя, называемого гнетущей необходимостью и судьбой.
Женщина, говорил маэстро, должна со всем вниманием отнестись к этой информации, поскольку благородный порыв маэстро сам по себе редок, но еще и избавил мир от очередной нелепой смерти гения, неоднократно ублажавшего его сладостной музыкой сфер и озаботившегося, в конце концов, его дебильной, тупой до отвращения, до озноба судьбой, дурно пахнущей делишками всяких проходимцев от искусства и мыслишками законченных извращенцев и наркоманов. Очень, конечно, жаль, что порыв так и не нашел выхода в конкретных шагах по спасению человечества. Очень жаль. Но пусть воспоминания женщины и послужат этим шагом, пусть об этом узнают все, и лучше всего, чтоб это произошло из уст такой замечательной, умной и сосредоточенной на добре женщины, как женщина. Тем более что он, маэстро, лично изучил уста женщины и нашел их весьма к тому располагающими. Женщина же, преодолев первоначальную робость перед этим гигантом мысли, этим тонко чувствующим интеллигентным существом, этим пупсиком, смешным поросеночком, готова была изо дня в день приходить на съемную квартиру, чтобы записывать за маэстро.
К сожалению, о существовании этого места пронюхали собаки журналисты. Этот сброд проныр и врак, конечно, не стоил высоких помыслов режиссера. Их первых следовало бы повесить на суке, ближайшей к центральной части города, и склонить к самоубийству посредством мастурбации, спасительной вивисекции, аутодафе рода человеческого, чтобы журналисты, будучи правой рукой Сцеволы, полностью выполнили свое предназначение на грязной земле. Эти твари, мерзкие писаки и фотографишки уже на следующий день подкараулили маэстро и женщину в разгар очередного интервью, в результате чего оно задолго до издания воспоминаний было напечатано в желтой газетенке, напирающей на чистоту зубов и гигиену, так что после нее хочется поскорей вымыть руки и пользоваться зубочисткой. Женщина вымыла руки и решила, что скроет этот прискорбный факт от столь ранимого существа как маэстро, и подала на желтую газету в суд за грубые опечатки и орфографические ошибки, которые, если их вдруг прочитают дети, могут сильно пошатнуть общественную грамотность, являющуюся единственным столпом, после того как второй столп был выкраден злоумышленниками и продан за границу как экспонат, имеющий музейную ценность.
Газетчики применили известную тактику для срыва неудобного им суда. Они стали беспрерывно курить, напуская дыму, отчего сделались еще более желтыми, но женщина стоически вынесла это испытание. Когда в окутанном дымом помещении она спросила газетчика в лоб, уж не китаец ли он, тот, потирая ушибленное место, ретировался за пелену дыма, признал свою вину за орфографические ошибки и обязался впредь заполнять страницы своей желтой газеты повторением нарушенных правил правописания для закрепления грамотности. Поскольку для других скандальных новостей в газете не осталось места, инцидент с интервью удалось замять, и женщина смогла и впредь наслаждаться общением с совестью человечества, тем более что та так ничего и не заметила и лишь слегка удивилась, зачем встречи были перенесены со злосчастной съемной квартиры в дом терпимости, этот гадюшник, притон для слабонервных, бордель, полный вопиющего разврата, слава о котором разнеслась далеко за пределы черного района в заштатном подмосковном городишке, так что не ослепленному картинами содомии и разврата взгляду здесь могли предстать личности весьма примечательные в весьма примечательном виде. К счастью, эту шарагу прикрывала театральная мафия, поэтому на недоуменный немой вопрос маэстро он был так впечатлен увиденным, что на оставшееся время до первых петухов окончательно потерял дар речи, женщина ответила, что здесь им самое подходящее место. Ответить ей пришлось соответствующим образом, поскольку маэстро вместе с речью, видимо, утратил последние остатки ума, и неизвестно, как бы он выжил в царящем вертепе, если бы не привычка каждое утро делать сто отжеваний еды и сто подтяжек лица. Спорт и на этот раз выручил бодрого дядьку и его приунывшую было женщину от греха столько же тяжкого, сколь и полезного, так как он способствовал цели и делу спасения людей от необдуманных поступков, на которые их толкали врожденная тупость и ненависть к маэстро и женщине.
IV
Ненависть окружающих и корыстные намерения относительно друг друга сближали этих в общем-то далеких друг от друга недалеких людей. Женщина рассчитывала через постель маэстро достичь высот театрального Олимпа, тогда как сам маэстро, завидуя привольной жизни альфонсов, жиголо и прочих романтиков, хотел поживиться за счет женщины, чтобы следом ее бесцеремонно бросить. Это настойчивое желание, перерастающее в страсть, было вызвано детскими комплексами, в основе которых лежали непростые отношения гения смычка и дирижерской палочки юного маэстро с его матерью.
Эта самовлюбленная старуха только и делала, что жестоко тиранила своего отпрыска, прыщавого оболтуса, уже тогда закладывавшего основы в свою знаменитую теорию мастурбации, не давала ему есть, пить и заниматься сексом и поощряла в нем дурную склонность к чтению и филателии. Молодой человек, оказавшись на грани полного физического и морального распада личности, просто вынужден был бить и обирать несчастную нищую старушку, вытряхивать из нее последнюю копеечку и угрожать тем, что сдаст свою мать в дом престарелых умалишенных, где ей будто бы самое место. При том маэстро внутренне обливался слезами, уподобляя свои муки переживаниям царя Мидаса, одним прикосновением превратившего собственных родителей в ослиную мочу, но поделать ничего не мог. Его либидо настойчиво толкало на совершение мерзких гнусностей и семейное насилие, что в конечном счете переросло в привычку.
Сгноив благоверную родительницу в доме умалишенных, маэстро предпринял первые робкие шаги жить за счет прочих женщин, логично видя в них собственную мамашку и перенося на них сыновнюю любовь и привязанность. Ловко втираясь в доверие к юным созданиям, цветам жизни женского пола и обольщая их своими достоинствами, коих у гения, красавца и умницы было ровно три, а именно поразительная гениальность, неземная красота и величайший ум, он переходил к решительным действиям ныть и клянчить деньги. Все эти слюни и ползание на коленях заканчивались обычно тем, что очередная его пассия хладнокровно грабила его в темном переулке, увечила и опускала, в результате чего маэстро еще сильнее укреплялся в решимости поднять человечество с колен греха и оттачивал знаменитую теорию мастурбации.
К счастью на свете достаточно женщин, и маэстро не оставлял надежды сделаться альфонсом с течением времени. Правда, шли годы, и маэстро все больше убеждался в грядущем маразме, сводящем его шансы поживиться за счет женщин на нет. В отчаянии он пытался купить право считаться альфонсом или альфонсишкой, мерзким жиголо и земляным червячком. Он даже предпринял попытку покончить жизнь самоубийством посредством передергивания затвора на глазах у прелестного юного создания, относящегося к прекрасной половине человечества. Нет сомнения, что этот шаг был продиктован подступающим к столь выдающемуся уму старческим маразмом, отягощенным ко всему прочему склерозом. Стоило маэстро в самый ответственный момент на минуту забыться, он подвергся позорному уничижительному осмеянию этой девки и бляди, от которой остался только мокрый след. Пока он не простыл, старый маразматик еще пытался спасти положение, но очень скоро и сам понял, что стараться в сущности уже не перед кем. В силу указанных причин женщина оказалась его последним шансом, соломинкой, сквозь которую он надеялся испить до дна сок из плода сколь запретного, столь и не доступного.
Маэстро воспользовался тем, что женщина недополучила в детстве отцовской ласки и материнской плетки, и, хитростью сделав ей предложение, вынудил ее отдать руку и сердце в имя светлого чувства, осененного благодатью и умилением сентиментальных дев, во множестве увивавшихся возле подмосковных отделений загса в поисках сцен торжества любви и семейных ценностей. С почестями провожая молодоженов под венок, они подкарауливали их с черного входа, предназначенного для тех, кто желает расторгнуть брак, и впопыхах истязали несчастных, грабили и опускали, служа таким образом стражами и оплотом нравственности. Маэстро уже дважды попадал под раздачу сентиментальных дев и вынес из общения с ними мутный бараний взгляд, заикание и перебитую коленную чашечку, навеки сделавшую его уродливым калекой. Поэтому он надеялся, что в следующий раз ему удастся избежать черного входа. Он уповал на лучшее и от всей души посылал девам воздушные поцелуи под звуки нью-йоркского и люберецкого симфонических оркестров.
Он повел свою суженную в загс под алтарь. Женщина, еще недавно вынужденная во имя искусства торговать своим телом, жрать отбросы и побираться, не могла поверить своему счастью. Она даже специально к этому случаю заказала у самого дорогого стоматолога в черном микрорайоне новые передние зубы. Самое дорогое свадебное платье в микрорайоне оплатил счастливый жених. Маэстро, предвкушая сладость первой брачной ночи, молодел на глазах. Он уже не был похож на старую развалину, небритую и дышащую с хрипом и клекотом, распространяющую вокруг себя несусветную вонь. Даже поклонники его замечательного таланта отметили удивительную трансформацию в его облике. Он уже как прежде скакал молодцом и с жеребячьим восторгом портил крепостных девок из числа поклонниц и сентиментальных дев, с которыми заключил по такому случаю пакт о ненападении.
По договоренности сторон на откуп и разграбление была отдана Польша в обмен на страны Прибалтики и Молдавию. Словно свора голодных собак, ухватившая кость, сентиментальные девы устроили набег на многострадальный народ Варшавы и Люблина, открыв таким образом оперативный простор для маэстро. Дирижировал на этом судьбоносном мероприятии по привычке и высокому призванию именно он и никто другой. Никому не было позволено взять в руку дирижерскую палочку и тиранить ей изнывающих от пьяного угара музыкантов, представителей театральной мафии, зрителей, актеров и прочих сброд, не исключая женщины.
Праздник удался на славу. Даже журналистам, маравшим страницы своего желтого издания, от которого у всех честных людей начинается обильное слюноотделение для харчков, правилами правописания русского языка, было позволено не только присутствовать на новом гениальном спектакле гениального маэстро, исполненного свойственной ему гениальности, но и тиснуть о нем пару строк на потеху беспринципной публике.
Городу и миру была явлена трогательная история о молодом человеке тонкого душевного склада, страдающем в темнице своего одиночества. Робкие попытки бежать из заключения привели лишь к тому, что сердце юноши оказалось безвозвратно разбито. В горе и скотском опьянении он решает свести счеты с жизнью, конечно, при помощи фирменного метода маэстро, что вызвало шквал сочувственных аплодисментов публики. Подначиваемый одними и одобряемый другими юноша вовсю наяривает на своей флейте, и вот, когда должна наступить кульминация и он бездыханный упадет на бесчувственную холодную землю, появляется она женщина, вся в белом, в виде кареты скорой помощи. Яростно вереща сиреной и работая локтями, скорая помощь пробирается к юноше и заключает его в лоно заботы и нежности, в котором он встречает родственную душу и чудесное исцеление разбитого сердца.
Представление завершалось торжественным венчанием в загсе под гром литавров и трескотню фейерверков. Следом женщина вне себя от счастья, изображая скорую помощь и визгливо вереща сиреной, увлекла мужа в уютное гнездышко, долженствующее изображать по сценарию представления больницу Склифосовского. Публика же, разгоряченная сценой, предшествовавшей появлению скорой помощи, в сердцах порвала двух баянистов. Попала под раздачу и духовая секция, которую никто из собравшихся на дух не переносил. Так или иначе из двух симфонических оркестров не побитым оказался только тромбон, вовремя закосивший под жениха. Он до смерти был напоен водкой и отпущен в долгое плавание до преисподней.
Женщина могла торжествовать, но не хотела. Все шло как помацать. Она уже было пригрелась на гениальной груди, как грянул гром.
V
Пронырливые журналисты задались вопросом, откуда у нищего маэстро, живущего на копейки со спектаклей в подмосковном облдрамтеатре, такие шиши, что он закатил грандиозное представление и снял приличную кассу, так как публика не скупилась. Тем более что было обещано, что премьерой дело и ограничится. Тварям и вырожденцам рода человеческого, писакам с шилом в жопе не приходило в голову, что у гениального режиссера могут быть богатые поклонники, которые всегда были бы рады посодействовать созданию новых шедевров. Нет, они пронюхали, что деньги на представление дала маэстро театральная мафия, которая таким своеобразным образом отмывала свои активы от налипшей грязи. Постирушка удалась на славу, что и не укрылось от глаз сволочей и стукачей. Более того, они выяснили, что сам маэстро и есть глава театральной мафии, что он живет двойной и даже тройной жизнью, со свойственным ему бессердечием обирает фанатов театра, которые каждый божий день были вынуждены идти в театр и нести мзду мафии. Маэстро не прислушивался к стонам и мольбам фанатов о пощаде их и их бедных семей. Он встречал каждого в плетью и вышибал из них деньги и мозги, чему научился в юности, работая в цирке. Серьезная заявка на авторитет в криминальной среде!
Но на этом чудовище и не думало останавливаться. Прослышав, что родился новый глава театральной мафии, оно приказало истребить всех младенцев в театральных школах и музыкальных классах. Оно приказало поджечь микрорайон, отчего он и стал черным, чтобы, насладившись зрелищем пожара, создать настолько бесподобное и замечательное произведение, что оно тут же навеки было вписано в золотую сокровищницу непревзойденных шедевров в мире музыки и скоморошьих плясок. Также маэстро собственноручно замочил своего свиночерпия за то, что тот подложил ему свинью.
Жадные журналисты довольно потирали жирные ручки, предвкушая скандальный материалец. Хорошо еще жирные ручки отказывались писать и на сочинение лживого пасквиля потребовалось время, но рано или поздно зло свершилось. Тихое семейное счастье маэстро и женщины, сопровождавшееся бурными оргазмами, визгливыми ссорами и битьем посуды в оргазме и аффекте, скоро было нарушено самым бесцеремонным образом. Ворвавшиеся в семейное гнездышко омоновки вырвали мерзавца из теплых объятий жены в кульминационный момент их страсти. Бравые амазонки в доспехах и с автоматами наперевес за ноги оттащили упиравшегося негодяя на пол, ограбили, изувечили и опустили, после чего такой же участи подверглась и сообщница главного мафиози, крестного отца кулис и рампы. Заключенный в цепкие объятья омоновок и увлекаемый ими в ад предварительного дознания маэстро успел прокричать, чтобы женщина назвала их сына Романом. Вслед за этим ему заткнули пасть, дали поддых и бесчувственного уволокли в ночь.
Лежа на полу и медленно приходя в сознание, женщина поняла, что все ее светлые мечты, корыстные цели и карьерные планы пошли прахом. Жена подлеца ее реноме в глазах окружающих было бесповоротно подорвано. Встречные стыдливо отводили глаза и, превозмогая торжествующую робость, нагло и самодовольно плевали ей вслед. У женщины не было сил отереться после каждой встречи со встречными, которые так и норовили встретиться с ней в темном переулке. Она еле волочила ноги, поводя черными кругами вокруг глаз, распущенными волосами пугая шлюх, решавших, что за ними пришла гонорея. Женщина шла к доктору, так как вдруг обнаружила, что последнее предсказание маэстро о сыне начинает сбываться, но, не вынеся невыносимых страданий, решилась на аборт.
Доктор оказался на редкость интеллигентным человеком огромного роста. Это был настоящий мясник с руками по локоть в крови. Он даже подрабатывал в мясной лавке в свободное от акушерства и гинекологии время. Из его кабинета раздавались нечеловеческие вопли, хруст перерубаемых топором костей и дьявольский хохот. Женщина сидела в кресле перед дверью и безропотно ждала своей участи. Время от времени перед ее туманным взором представала кухня, наполненная ароматными испарениями, в центре которой стояла кастрюля. В этой кастрюле, как она могла заметить, находился суп. Он так и норовил перелиться через край. Также там возлежали куски крупно порубленной телятины. Куски уже сами были готовы запрыгнуть ей в рот. Она даже открыла пошире свою пасть, но кусок, прыгая, не рассчитал, угодил ей в переносицу и сломал нос. Женщина же от голода и глупого положения, в котором оказалась из-за не целкого куска телятины, сочла за лучшее провалиться под землю в глубоком обмороке от стыда.
Когда она очнулась, все уже было кончено. Доктор, безобразно скалясь, вытирал топор об окровавленное вафельное полотенце. Вжавшись в гинекологическое кресло и страшно страдая от бьющего ей в подбитые глаза направленного на нее света, она заявила своему мучителю, что несмотря ни на что выполнит волю мужа и назовет своего сына Романом. Она готова выносить его в своем сердце, сохранив таким образом память о его непутевом отце, озорнике и шалопае, впрыснувшем в засыхающую культуру свежую струю своих вдохновенных прозрений, детских комплексов и не переваренного сексуального опыта.
Доктор, несмотря на все совершенные им злодейства оказавшийся приличным человеком, ничем не мог ей помочь. К счастью младенец Роман проявил завидную волю к жизни, что впрочем неудивительно, если вспомнить, каким титаном был его отец, и попросил сиську. Женщина и сын воссоединились друг с другом на глазах у расчувствовавшегося доктора, который, шумно сморкаясь в носовой платок, заключил, что в том, что касается материнской любви, медицина бессильна.
Вслед за этим женщина решила, что у ее ребенка должен быть отец, тем более, он жив. Но, чтобы добраться до места его заключения, нужны деньги. О том, чтобы заработать их в театре, не могло быть и речи. Женщина стала персоной нон-грата в театральных кругах. При виде ее театральные деятели искусств начинали судорожно махать руками, истово креститься и бормотать заклинания, призывая на голову фам террибль сатану со всей его сранью.
Пусть так. Женщина была неумолима. Пусть не хотят ее видеть в приличном обществе и двери храмов искусств закрываются перед самым ее носом. Она все равно заработает нужную сумму своим ремеслом. Она будет выступать в подпольных театрах для самого дна, настоящих отбросов общества, принуждая их коснуться прекрасного и раскошелиться. В нестерпимой вони грязных подворотен, в чаду душных кухонь самых глухих трущоб Подмосковья женщина трудилась без устали день и ночь. Доктор, видя мучения несчастной, по доброте душевной взялся быть ее антрепренером. Он стал нещадно тиранить женщину, устраивал для нее роли самого низкого пошиба шлюх и насилуемых дочерей в спектаклях, в которых трудились актеры, настоящие подвижники системы Станиславского. Они не умели играть, но все делали взаправду. Когда женщина пыталась отказаться от очередной подобной роли, ссылаясь на месячные, грипп и гепатит C, доктор подгонял ее плеткой, а мальца заставлял бегать ему за горячительными напитками. В пьяном угаре он обворовывал женщину и таскал ее за волосы. Но и здесь надо отдать ему то должное, что он не взял сам: зарплату своей ленивой подопечной выплачивал без задержек по первому слову своей хозяйки в кожаном корсете, притороченный к ее седлу кожаными ремнями и с кляпом во рту.
Женщина охотно соглашалась принимать активную роль в садомазохистских играх своего патрона, вспоминая, как ее собственная мать измывалась над отцом на глазах у дочери, находящейся в нежном возрасте, когда дети усваивают первые уроки сексуального воспитания. Благодаря им, женщина при первой возможности сбежала из притона, в котором ютилась вместе с младенцем и доктором, купила билет до зоны и поехала в направлении согласно купленному билету с младенцем, бросив доктора на произвол судьбы.
Забыв о джакузи и комфорте, жестоко страдая от лишая, гнуса и спиногрыза, женщина шаг за шагом преодолевала расстояние до зоны по болотам и выжженным бесчеловечной деятельностью человека степям и весям. Когда весна ступила на порог очередного выжженного дома, мимо которого проходили женщина и младенец, на горизонте проступило то, к чему они так долго шли. Но женщину ждало разочарование. На зоне она не встретила мужа, свово муженька милого горемычного, гениюшку свово милого, маэстрика ненаглядного. Вместо этого ее нагнало письмо, подписанное хмырем и хватом режиссером, в котором этот подлец хвастался и каялся, винился, разрывая на себе рубашки, голосовые связки и ушные перепонки, с некоторым все же презрением и наглостью, что помимо женщины у него есть и другая любовь конкурентка, в свое время спасенная от карающей длани женщины и так ему полюбившаяся, что ум у него помутился за разум, сердце выпрыгнуло, руки отвалились, а печень он не нашел до сих пор. Да, он тайно венчался со своей пассией, грязной шлюхой, мерзкой тварью, и, увы, сделал ей ребенка, которого назвал Романом. Да, это горькая правда. Но правда также и то, что все это время он вынашивал замысел очередного гениального представления, самого гениального из всех созданных его гением. Именно ради него он подстроил свой арест и добровольно отправился в тюрьму, чтобы на себе испытать муки заключения, зверства надсмотрщиц, в любое время дня и ночи готовых его ограбить, изувечить и опустить, так что даже поесть в тишине и спокойствии не представлялось никакой возможности. Маэстро пошел на это во имя великого имени искусства, служить верой и правдой которому он подписался и поклялся в далекой юности, будучи вдребезги пьян.
Согласно замыслу великого слуги великого искусства действие в представлении происходит на заре эры человечества или около того, скажем, в полдень, когда лично он только и продирает глаза и встречает ту зарю, которая ему таким образом перепала. То, как встречают зарю и что там имеют в виду под этим словом все остальные, включая зрителей и ее, женщину, его в данном случае не ебет. Впрочем, это реплика в сторону, не для чужих ушей. Так или иначе в полдень человечества Иисус Христос в силу неких обстоятельств получает смягчающее наказание и вместо распятия на долгие двадцать лет заключен в римскую тюрьму. Там он борется за выживание и обращает к свету сокамерников. Но силы зла не дремлют, и на свободу по прошествии двадцати лет он выходит не таким как прежде. Он ступает за порог тюрьмы, считая, что умудрен и накопил тот бесценный опыт жизни, который много ближе к истине, чем любое знание, с которым он носился, будучи молодым. Но там, на свободе, в лучах полуденного солнца, озаренная неземным сиянием любви и чистоты его встречает Мария Магдалина с его сыном Романом на руках, и он, зэк Иисус Христос, пронзенный в самое сердце лучами чистоты и невинности под достигающую в этом месте кульминации душераздирающую музыку, вдруг сознает, что весь его лагерный и прочий житейский опыт не стоит ничего перед этим сиянием. Он падает перед Марией Магдалиной с младенцем на руках на колени и заклинает сына нести в мир идеалы любви, добра и гуманизма. Зэк плачет, Мария Магдалина плачет, сын плачет, зрители плачут, оркестр рыдает и надрывается.
Из всего вышеизложенного становится ясно, какое первостепенное значение маэстро придает роли Марии Магдалины. Он долго думал над тем, кому эту роль отдать и увидел лишь двух достойных кандидаток. Да-да, это женщина и конкурентка. Остальное решать им самим. В данный момент он, маэстро, совершает последние приготовления к постановке в подмосковном облдрамтеатре. Уже расклеены афиши, но в них не указано, кто сыграет жену Христа и его сына, хотя и написано, что это будет Роман. Дата премьеры известна. Женщина и конкурентка находятся в равных условиях. Пусть на сцену ступит та, которая докажет, что этого достойна. Дальше в письме была приписка: главную роль сыграет он, «твой пупсик», маэстро, а также: «Ты сможешь. Надеюсь на тебя. Чмоки».
Прочтя письмо женщина неудержимо разрыдалась. Она знала, что гений маэстро достиг своего пика и звенит натянутой струной, хрустальной мечтой о спасении человечества. Знала она также и то, что конкурентка только все испортит, потому что мразь и бесталанная дура. Женщина и только женщина способна сыграть роль Марии Магдалины. Только она достойна ступить на эти священные подмостки и спасти таким образом маэстро от провала, ведь, выйдя по ходу пьесы из тюрьмы и не встретив ожидающей у входа жены, он укоренится в своей глупости и идиотизме под видом житейского опыта и знания жизни.
Без промедления, прихватив с собой младенца, женщина бросилась обратно в подмосковный облдрамтеатр. У нее не было денег на проезд и совсем не было времени, чтобы эти деньги заработать, но ни это, ни гнус, ни спиногрыз, ни лишай, ни болото и выжженные степи, долы и веси не могут остановить ту, что бежит навстречу любви. Как жаль, что выражение о крыльях любви фигуральное. Сейчас они бы ей пригодились.
Женщина бегает быстро. Ее подталкивает в спину мысль, что, если она не успеет, маэстро, скорей всего, наверное, сгорит в аду. В этом сомневаться не приходится. Зрители придут в ярость и, конечно, припомнят ему театральный рэкет и прочие зверства, и не сносить тогда маэстро его гениальной головы. Думая об этом, женщина обливалась слезами и ускоряла бег. Кроме того, ее подгонял спиногрыз. Он даже на время перестал просить сиську и доставать своим ревом и всем сердцем стремился к папаньке, туда, туда, в Москву, в подмосковный облдрамтеатр. Причем этот порыв был даже больше способностей женщины к бегу, отчего она периодически спотыкалась, падала и, валяясь в грязи и пыли, истерично визжа и заходясь в кашле, думала о высоком назначении искусства. Только эта мысль, а также воспоминания о плетке, которой подгонял ее доктор, заставляли ее подняться и сделать еще один шаг, чтобы в следующий момент влекомой стремлением спиногрыза снова упасть в грязь и пыль.
Степи, города и шпалы, выжженные, загаженные и проложенные бесчеловечной деятельностью человека, настолько часто сменялись перед ее глазами, что она перестала что-либо соображать, и ноги несли ее вперед механически. Она не давала себе остановиться. «Еда и сон удел слабых духом», повторяла она себе и спала и ела на ходу, не прекращая перемещения. Одна жирная баба на полустанке злонамеренно сказал ей вдогонку: «Бедняжка», после чего догнала и примотала к ее одеревеневшим ногам ролики. Женщина не могла себе позволить остановиться, чтобы надеть ролики самой и поблагодарить злую женщину. Она была вся устремлена вперед. К тому же от роликов на шпалах стало еще хуже. Еще много встречалось ей на пути злых и устрашающих своим видом людей. К счастью, они старались помочь женщине, чем могли. Выстроившись цепочкой вдоль железной дороги вплоть до станции на границе с Подмосковьем, они отвешивали женщине пендаль для ускорения, так что в Подмосковье она ворвалась уже на приличной скорости, и даже ехавшие за ней на электричке подозрительные личности, по доброте душевной и руководствуясь корыстными интересами, подгонявшие ее дружными криками, цветами и красочными транспарантами, уже не могли за ней угнаться и затерялись в глуши, вдали от Подмосковья и цивилизации.
Уже подбегая к театру, она успела заметить, что площадь перед входом пуста. Это могло значить только одно: все ушли на спектакль, представление в самом разгаре. Оставалось надеяться, что женщина успеет. Она едва улыбнулась этой мысли, не сбавляя шаг, как вдруг увидела, что с противоположного края пустынной площади к театру бежит страшное существо, настоящее исчадие ада. Кривя рот, тараща глаза и разметав волосы по ветру, в облаке грязи и пыли с выкормышем в руках навстречу женщине бежала конкурентка. Тихий стон сладострастия сорвался с разбитых губ женщины, но, из последних сил собрав силы во имя победы сил добра и любви, сознавая, что на сцене в этот момент маэстро уже грабят, увечат и опускают надсмотрщицы в римской тюрьме, она с вытаращенными глазами, разметав волосы, со спиногрызом в руках бросилась наперерез конкурентке.
Пока маэстро мотает срок в римской тюрьме, женщина и конкурентка, вцепившись друг другу в волосы, борются в грязи и пыли и разбивают лица о нагретые полуденным солнцем ступени театра. Маэстро откидывается с зоны и собирает манатки, а конкурентка все еще возит женщину ебалом по асфальту, стараясь высвободить свой палец, зажатый у женщины в зубах. Под драматичный рев оркестра маэстро ступает за ворота тюрьмы и дышит воздухом свободы, а женщина, взгромоздившись на конкурентку, в две руки обрабатывает ей фейс, после чего, оставив ее тело лежать на ступенях и ударом ноги отбросив ее выкормыша, хватает спиногрыза и ломится в двери театра. Но они закрыты. Маэстро озирается по сторонам. Он ищет ту, что его спасет. Стучаться бесполезно. К счастью любовь не только окрыляет, но и придает сноровки и умения лазить по стенам. Когда маэстро готов был схватиться за голову и сгинуть в пучине ада, а зал неодобрительно роптал, доставая заготовленные кистени, клещи и монтировки, женщина проникла в театр через чердачные помещения и с младенцем в руках ступила на освещенную сцену в виде Марии Магдалины, и прозревший маэстро под восторженный рев публики и несмолкающие аплодисменты упал к ее ногам.
VI
Если бы женщина не сбежала тогда с Ромой из нашего уютного притона, оставив меня, связанного кожаными ремнями и с плеткой в заднице, под кроватью на произвол судьбы, возможно, скорей всего, она сидела бы на премьере рядом со мной, и мы вместе бы стали свидетелями провала старого хрыча. Думая об этом, я в тоске тереблю свою плетку. В конце концов, за время, что я знал женщину и Рому, я успел с ними сродниться и даже мечтал о тихом семейном счастье в их кругу. Но мой вариант концовки этой истории все же уступает тому, что наваял маэстро. Должен это признать. Это, без сомнения, так. Есть люди, которые в силу распирающего их таланта умеют так закрутить свою историю, что достанут этим кого угодно к вящему восторгу и удовольствию всех этой истории участников. Этого у них не отнять. Ведь даже я занимаю в ней не последнее место, и это является поводом моей гордости.
Стоит ли говорить, что каждому следовало бы заниматься тем, к чему у него есть призвание. Маэстро продумывает новое представление, женщина бежит, и мне, надо признаться, за ними не угнаться. И потому я несу свою ношу там, где бродит мой скорбный дух, на гинекологическом пути крови и гноя. Ведь дух бродит, где хочет, чему я безропотно рад.
январь 2008