Дарио Беллецца родился 5 сентября 1944 года в Риме. Поэт, прозаик, драматург. Сотрудничал в журнале Nuovi Argomenti. На раннем этапе творчества испытал влияние поэтов-символистов, Пьера Паоло Пазолини и Сандро Пенны. Переводил Рембо и Батая. Умер в Риме 31 марта 1996 года от СПИДа.
***
Я избороздил море субъективности
забыв о всех других морях.
И я не знаю чем угодить критику. Только
голос выпад вероломство
трусливая дерзость. Но по ту сторону моего
частично распотрошенного я уже присутствует
кое-какая наличность. Душевные муки
в порядке вещей во все нормальные времена
у нормальных людей. Отправиться
в путешествие по цивилизованным страстям:
в пансионат для поэта проклятого своим
таинственным проклятьем.
***
Бог толкал меня к смерти
в открытом море, предложив мне
шагнуть с его катамарана.
Но я был ревнив, я был правильный
мальчик и это заставило меня отступиться
поднять руки в ответ на сальные
шутки.
Запахи моря заполняли
лодки и в твоих глазах плясали
смешинки победы.
КАКОЙ ПОЛ У СМЕРТИ?
Какой у тебя будет пол, когда ты явишься ко мне,
если мечущийся Орфей не остановит на мне свой взгляд,
а Эвридика ленивая блядь?
Прощай, моя глупость, проглоченная
впопыхах в колючих кустах,
ты отрыгнулась мне ночью со шпаной,
которая неиллюзорными тычками вытрясает деньги
из соплеменников, в кинотеатре на окраине.
Но какой пол у смерти?
Мальчик. Девочка. До жути
родимая заключает меня в объятья, лишая сна,
пока заря спешит со своей агонией
и день обувает мир в цвета меланхолии;
пока давит мочевой пузырь
и естество умоляет эрекцию не делать ему
слишком больно, не слишком возбуждать безмолвного
сонного товарища;
и тогда глазастое лоно слушает, как я,
не видя иного выхода, молюсь фальцетом:
«Боже, суда жду невредим, своей смерти.
Не как палача жду ее, не как адвоката
дьявола, крючкотвора из канцелярии в горних высях,
в землю меня низвергающего. Да не претерплю я
жизни после смерти.
Боже, позволь умереть мне полностью, насовсем.
Чтобы мертвые меня, коллегу их, не прибили.
Далек день моего сотворения.
Близок день моей гибели.»
ПЬЕРУ ПАОЛО ПАЗОЛИНИ
Я то вымогаю, то свожу все к шутке и увольняю
свою душу наполовину пустую и повинную
и место на распятии свободно, одному ему
известно кто я: шпион и вымогатель
ненавидящий себе подобных. И у меня
нет желания вести эту грязную борьбу
со своим разрушением, с ее разложением.
Боже! Я хочу умереть.
Мне нет дела до Вечности. Я знаю
одно: во мне животное и лает.
***
Ночами меня исступленно преследуют
воспоминания о прожитых вместе днях: счастливый
конец связей нечаянных
и до боли выстраданных в кровати,
прежде чем пролиться на бумагу.
Вот я и страдаю, впрочем я всегда был
здоровей, чем мертвецы, которые тебя донимают,
чем кресты распинающей тебя моей невинной
оплошности, будто твой мир покоится
во мгле.
Я вынашиваю стихотворение, стиль, удар
правде поддых. Медленное вторжение
Рая в твою могилу, где толпятся
чудовища моих терзаний: враждебных
бессильных терзаний от того, что я банален.
ЭЛЬЗЕ МОРАНТЕ
Мальчики-наркоманы, личная охрана
Абсолюта, идут по утреннему
миру, пока не наступит вечер
их жизни: как воробушки
они рассеянно клюют,
что пригрезится им во время их путешествий.
И несчастья настигают их на дороге
И поражают их, полностью истощенных,
чтобы гиены в человеческом обличье
накропали о них некрологи в своих журналах.
Их пальцы унизаны кольцами,
лживому изяществу их способности врать
известно, что мне не нужны наркотики.
И меня держат за бедного родственника,
обделенного, но слишком не задирают.
Я знаю, что они идут по жизни
с привкусом пыли и отравы
во рту:
белый шум детище их игры
в бирюльки, их дьявольская гордость
изнашивается, тает как воск,
так же как и мой поблекший голос,
они всегда будут желанны в моей постели.
***
В тусклом свете я зализываю
смертельные раны и моя
душа легкий листок
летит за Хозяином.
Только тот кто в тени знает
что день чреват смертью
белая статуя солнца
больше не очарует мое
мертвое утро.
***
Из истории о нашей убогой жизни
торчат уши злого рока.
Тот кто теперь считает тебя скорее жестоким
знает и то что ты скорее мягок
и я утешаюсь на своей грязной
кухне намывая тарелки и
наговаривая на тебя что ничего-то ты не знаешь
о том что может меня утешить.
***
Вот и с тобой я расстаюсь, беспокойный свидетель
благополучного периода в моем сомнительном прошлом,
моей сомнительной биографии, раз уж бедная
жизнь отплачивает мне сверкающими
руками мальчиков, сожалением
о дружбе, которая увы совсем иссякла:
моя извращенная психология, из-за которой я обречен
на одиночество, запрещает мне питать отвращение
к буржуазным отпрыскам, навоображавшим себе
нечто подобное в своих фантазиях:
привычка глупая и постыдная, стоит только вспомнить,
уступить натиску Времени, осмеянного, которое
защищает, властно и неумолимо ведя к катастрофе,
от каждого возможного прощай.
***
Ты был наг, передо мной: взгляд
потуплен: руки
дремлющие чувства прислушивались
к медленному пробуждению. Мы были наги
и уверены в торжестве мы были анналы истории
сдержанно ласкающие и созерцающие.
В изменчивом затишье объятий
наши тела, бесплодные и мужские,
заглушали звон комаров
и мух, счастливых от того, что живут:
быстро подступала печаль и сон.
***
Если век не настолько темен по сравнению со светом
твоей истины, можно говорить о целомудрии смерти,
изумительной особенности твоего тела
не позволяющей надгробным речам повергать тебя
в уныние.
Для тебя, мракобеса, просвещенное эхо мертвых
обезьян, которым судьба посредством дрессировки
уготовила судьбу вечного сна, удобно
устраивается в нефах, притворе, среди колонн
и вся вселенная вторит моему приговору
оставаться им навеки заключенными.
Нагота и лохмотья, твоя вина, твое
бесчестье увы обреченное желать, чтобы его
наконец съел какой-нибудь
людоед; ничья вина, которая становится
виной всех и каждого и состраданием
к тем кто кончил под землей.
***
Пожалуй у меня начинается меланхолия если я
лежа в постели снова задумываюсь о своей
жизни терзает но утром когда я встаю пустые
сны улетучиваются и прежде чем сесть за хлеб
с молоком я топлю свою безнадегу.
Края без молочной пены у треснувшей
чашки я режусь о них пока пью
и по горлу тихо скользит мое
горе оставшееся в памяти
со вчера, когда ты был здесь.
Какой грех это одиночество, это
«писать стихи слушая грешное
сердце всегда в одной и той же комнате
с двумя большими окнами, столом
и детской кроваткой для опустившегося холостяка».
Но как только до слуха не доносится скрип
расшатанной лестницы моя нечистая совесть
моя надежда подсказывает мне: это ты спускался
и вот остановился.
Перевод с итальянского Илья Блажнов